Письма (1866) - Страница 55

Но вот что: я здесь читаю "Голос". В нем иногда ужасно печальные факты представляются. Например, об расстройстве наших железных дорог (новопостроенных), об земских делах, об печальном состоянии колоний. Ужасное несчастье, что у нас еще людей, исполнителей мало. Говоруны есть, но на деле первый-другой, обчелся. Я, разумеется, не в высоких делах исполнителей разумею, а просто мелких чиновников, которых требуется множество и которых нет. Положим, на судей, на присяжных хватило народу. Но вот на железных-то дорогах? Да еще кое-где. Столкновение страшное новых людей и новых требований с старым порядком. Я уже не говорю про одушевление их идеей: вольнодумцев много, а русских людей нет. Главное, самосознание в себе русского человека - вот что надо. А как гласность-то помогает царю и всем русским, - о господи, даже враждебная, западническая.

Мне бы ужасно хотелось, чтоб у нас устроились поскорей железные дороги политические (Смоленская, Киевская, да поскорей, да и ружья новые тоже поскорей бы!). Для чего Наполеон увеличил свое войско и рискнул на этакую неприятную для народа своего вещь, в такой критический для себя момент? Ч<ерт> его знает. Но добром для Европы не кончится. (Я как-то ужасно этому верю). Плохо, если и нас замешают. Кабы только хоть два годика спустя. Да и не один Наполеон. Кроме Наполеона страшно будущее, и к нему надо готовиться. Турция на волоске, Австрия в положении слишком ненормальном (я только элементы разбираю и ни об чем не сужу), страшно развившийся проклятый пролетарский западный вопрос (об котором почти и не упоминают в насущной политике!) - и наконец, главное, Наполеон старик и плохого здоровья. Проживет недолго. В это время наделает неудач еще больше, и Бонапарты еще больше омерзеют Франции - что будет тогда? К этому России непременно надо готовиться и поскорей, потому что это, может быть, ужасно скоро совершится.

Как я рад, что наследник в таком добром и величественном виде проявился перед Россией и что Россия так свидетельствует о своих надеждах на него и о своей любви к нему. Да, хоть бы половина той любви, как к отцу, и того было бы довольно. А нашему, а Александру дай бог жить-поживать еще хоть сорок лет. Он чуть ли не больше всех своих предшественников, вместе взятых, для России сделал. А главное то, что его так любят. На этой опоре всё русское движение теперь, всё перерождение основано, и только на ней. О друг мой, как бы я желал воротиться, как тошна моя жизнь здесь. Скверная жизнь. И, главное, работа нейдет на лад. Если б только мне роман порядочно окончить, как было бы хорошо! Это начало всему моему будущему. Анна Григорьевна не тоскует и искренно говорит, что счастлива. А мне тошно. Никуда не хожу и никого не вижу. Да если б и были знакомые - так, кажется, не ходил бы. Совсем опустился, - а работа все-таки не идет. Выхожу в день только на два часа из квартиры, в пять часов, и иду в кафе читать русские газеты. Никого-то не знаю здесь и рад тому. С нашими умниками противно в встретиться. О бедные, о ничтожные, о дрянь, распухшая от самолюбия, о г<--->о! Противно! С Г<ерценом> случайно встретился на улице, десять минут проговорили враждебно-вежливым тоном с насмешечками, да и разошлись. Нет-с, не пойду-с. Как они, о как они отстали, до какой степени они ничего не понимают. А распухли-то, распухли-то как!

Я здесь с жадностию читаю объявления в газетах о выходе номеров журналов и оглавления. Странные имена и составы книжек, н<а>пр<имер> "Отеч<ественные> записки", да, тряпье вместо знамен, это правда! Голубчик, не давайте им ничего, подождите. А вопрос, где печататься, Вас, по-видимому, даже заботит. Не беспокойтесь, друг мой. Я теперь Вам наскоро пишу, а то бы с Вами поговорил. У меня есть одна мысль, для Вас, но она требует особого изложения, в целом письме, а теперь некогда. Скоро напишу. Мысль эта не поводу Вашей "Софьи Алексеевны" у меня зародилась. И поверьте, что серьезно, не смейтесь. Сами увидите, что это за мысль! Я изложу. Это не роман и не поэма. Но это так нужно, так будет необходимо, и так будет оригинально и ново и с таким необходимым, русским направлением, что сами ахнете! Я Вам изложу программу. Жаль, что не в живом разговоре, а на письме. Этим прославиться можно будет, и, главное, это даже надо будет особой книгой издать, напечатав несколько отрывков предварительно, а книга должна будет разойтись в громадном числе экземпляров.

Так Вы таки кончили "Апокалипсис"? А я-то вообразил, что Вы его оставили. Разумеется, от духовной цензуры не уйдет ни за что, да и невозможно иначе, но если Вы переводили совершенно верно, то, разумеется, позволят. Я получил письмо от Страхова. Обрадовало меня. Хочу ему поскорей ответить, но так как он мне своего адресса не написал (забыл!), то я и отвечу через Вас. А Вас попрошу доставить. Голубчик, пишите мне чаще, Вы не поверите, что значат для меня Ваши письма! Вот уже 3-е число апреля, здешнего стиля, а 25-го последний срок (minimum!) высылке романа, а у меня ни строки, ни единой строки не написано! Господи, что со мной будет! Ну до свиданья, целую Вас и обнимаю, Аня Вам кланяется, оба мы кланяемся Анне Ивановне. Ваш весь

Федор Достоевский.

Р. S. Ради бога, пишите мне всё, что услышите (если только услышите) об "Идиоте". Мне это надо, надо, непременно надо! Ради бога! Финал 2-й части, об котором я Вам писал, - то самое, что напечатано в конце первой части. А я-то на это надеялся! В совершенную верность характера Настасьи Филипповны я, впрочем, и до сих пор верю. Кстати: многие вещицы в конце 1-й части - взяты с натуры, а некоторые характеры - просто портреты, н<а>п<ример> генерал Иволгин, Коля. Но Ваше суждение может быть и очень верно.